«ПАМЯТЬ СЕРДЦА»: воспоминания и размышления о ЦГПИ им. С. Сейфуллина (1962 – 1996 гг.)
ГЕРЦОГ ЕЛЕНА ЗИГФРИДОВНА, выпускница филологического факультета ЦГПИ 1985 года
Вот уже в который раз тщетно пытаюсь договориться со своей памятью... С чего начать? Какой статус своих взаимоотношений с ЦГПИ (а именно – филологическим факультетом) избрать для первой страницы своего «мемуарного» опуса? Тот период обучения в его стенах, начавшийся едва ли не сразу после детства и завершившийся в 1982 году, – счастливый период моего студенчества? Или другой, когда из статуса студентки я перешла в статус преподавателя кафедры русской и зарубежной литературы? Ведь эта вторая сюжетная линия моего «любовного романа» с «альма-матер» (превратившейся теперь из «кормилицы духовной» в «кормилицу хлебом насущным») не менее важна и ценна для меня.
Вспоминаю, как вначале одолевали страхи. Смогу ли преодолеть «комплекс ученичества» во взаимоотношениях со своими любимыми педагогами, вдруг в одночасье ставшими коллегами? Не утратится ли очарование их величия, когда загляну «в кухню» педагогического Олимпа? Но страхи не оправдались и быстро улеглись. И захлестнула мощная волна радости общения со студентами! За свои 12 лет преподавания на родном факультете я встретила среди них очень много интересных и творческих людей. «Наступая на горло собственной песне», назову имена лишь некоторых из них…
Одаренная многими талантами, глубоко порядочная и преданная натура Наташа Курпякова – она до сих пор входит в круг самых любимых моих людей. С уже тогда проявившимся дарованием поэта – Марат Рамазанов; обаятельная, со своей неизменной гитарой, «бардэсса» Лена Горбачева; искрящаяся и заряжающая все вокруг своей позитивной энергией Галия Даирбекова; всегда в первую очередь спрашивающий с себя (причем по самой высокой мерке) Самат Абдрахманов; мягкая, но во всем пытающаяся «дойти до самой сути» Света Нелюбова. А еще – «моя великолепная четверка» – девочки, с которыми готовила поэтический вечер к 100-летию Марины Цветаевой (он откроет целую серию вечеров поэзии на филфаке). Мои «цветаевки», моя «лебединая песня»... Утонченная, уже тогда умевшая почувствовать и принять в себя трагичность мира поэта Лариса Войтович; возвышенной души, милая Малика Мусаева – сама из породы «окрыленных», она еще совсем юной девочкой поразительно чутко воспринимала фальшь чрезмерного пафоса; романтичная, звенящая – голосом, смехом, душой – Лариса Рянзина; смешливая, опьяненная высотой поэзии и собственной молодостью Наташа Шпрунг.
Связь с ними не прекратилась и тогда, когда в 1995 году судьба, лишив меня необъятного неба и родных степей Казахстана, предложила взамен «историческую Родину» (что, впрочем, тоже дорого стоит!). Общение с моими бывшими студентами, в большинстве своем, перешло в эпистолярно-мемуарный жанр, подчинившись произволу географии, но оно никогда не теряло для меня своей значимости.
![]()
«Цветаевки» – Войтович Л., Мусаева М., Шпрунг Н., Рянзина Л.
Еще жестче перекрываю «горло собственной песнe». Нахожу, наконец, компромисс с памятью и подчиняюсь хронологии. Давно убедившись в верности заключения Козьмы Пруткова «нельзя объять необъятное», возвращаюсь к началу. И память ведет меня в тот самый первый день, в тот самый час – «час ученичества», который «в жизни каждой торжественно неотвратим»...
ЦГПИ конца 70-х – начала 80-х ничем не поражал воображения: всего лишь два невысоких, довольно старых, кирпично-желтых тонов здания на окраине тогда еще глубоко провинциального города. Второй этаж одного из них занимал филфак, на первом этаже другого – «главного» («главного после филфака», иронизировали филологи) – располагались ректорат, буфет и... впрочем, все остальное было тогда так не важно! Вот разве что еще дворик между этими двумя корпусами: в одной его части памятником стоял импозантный Сакен Сейфуллин, на фоне которого снялось не одно поколение счастливых выпускников, в другой – пара парковых скамеек. Вот теперь уже точно – все. Но сколько страждущих абитуриентов ежегодно штурмовали эти старые стены, и лучшие из них (кто бы сомневался!) мечтали попасть в обитель науки, поэзии и любви к слову – на филфак! Мне посчастливилось, и однажды я, уцелевшая после штурма, обрела гордый статус филологини.
Aх, как особенно золотилась и ликовала та моя первая студенческая осень 78-го! Легко – без усилия воли – углубляется память в детали одного из первых дней того пьянящего сентября… Институтский дворик пронизан теплом и светом. Вглядываясь в разношерстный, снующий из корпуса в корпус студенческо-преподавательский народ всех пяти факультетов и пытаясь почувствовать и узнать «своих», на одной из означенных выше скамеек восседаю я. В потертых «вранглерах» и кофточке-распашонке, абсолютное «дитя застоя», не ведавшее ни о Пастернаке и Мандельштаме, ни об Ахматовой и Цветаевой (в школьных, да и в вузовских программах их «дозволят» лишь годы спустя), воспитанное на классике и пропитанное пафосом советской литературы (впрочем, уже основательно подтравленное «Битлами» и еще больше – легкой «нелегальщиной» бардовской поэзии и обожаемого Высоцкого), я представляла собой довольно типичный образчик студента того времени. И вот уже вьются вокруг меня два студента-выпускника (опять же, типичных образчика), два ярко выраженных филолога: один – в очках и поэт (Олег Рябченко), другой – в бороде и тоже романтик (Петя Балыкин).
И начинает память (голосами двух молодых наставников) своеобразный обряд посвящения юной барышни в студентки гениальнейшего факультета. «Запомни, Леночка, – при этом Петя глубокомысленно поглаживает свою роскошную густую бороду, – филологи – это особая каста! А преподаватели филологов – это... – он на секунду задумывается, – элита касты! Поэтому их нужно знать в лицо, узнавать со спины, в профиль и анфас». Олег добавляет: «Увидишь ярко выраженную печать интеллекта на лице, можешь быть твердо уверена: наш человек!»
И как будто в подтверждение сказанного к главному корпусу неторопливой походкой направляется невысокий, аккуратно сложенный, худощавый человек. Память старательно вычерчивает образ… Лицо этого некрупного человека было «явно филологическим»: оно не было красивым – оно было внушительным. Оба моих спутника вмиг становятся серьезными, даже почтительными: «Здравствуйте, Галы Аскарович!» Сразу поразил голос, произнесший ответное «Здравствуйте» (при этом вначале прозвучало некое, как бы раздумчивое «м-м"», словно подготавливавшее к восприятию этого голоса). Это был мужественный, густой, исполненный такого величавого, почти величественного достоинства голос, что комментарий: «Это декан!» – был абсолютно излишним... Позже я узнала Галы Аскаровича Аскарова как скромного, без апломба, доброго и отзывчивого человека, глубоко переживающего за студентов и факультет.
А память уже ведет дальше. И дальше «наставляют» наставники. И дальше внимает им новоиспеченная студентка… «Наши преподаватели знают наизусть столько, сколько простой смертный за всю свою жизнь и прочитать-то не сумеет. Тебе же для начала нужно выучить наизусть всего лишь их имена и отчества. И научиться – с выражением уважения! – их произносить». И, как будто желая продемонстрировать сказанное примером, Олег торжественно, как-то даже церемонно приветствует женщину с необыкновенно большими, зоркими глазами, плавно пересекающую двор: «Шолпан Касымовна, мы вас приветствуем!» Легкий, как бы замедленный кивок головы. Быстрый, как бы фиксирующий взгляд выразительных глаз. Волевой, но мягкий голос, произнесший ответное приветствие. Этот красивый голос, как и сама Шолпан Касымовна Мертешева, станет для меня воплощением мудрого изречения Абая Кунанбаева: «Воля, ты сильна, но пусть и тобой руководит сердце...» Она помогла мне понять, каким глубоким и мудрым может быть казахский эпос. И именно ее голос (она зачитывала нам на лекциях некоторые отрывки на родном языке) помог мне услышать, как красиво может звучать казахский язык.
А память и дальше выписывает детали… Голосом Пети глаголет истина: «Настоящий филолог умеет все! Он тебе и швец, и жнец, и на дуде игрец». По закону жанра иллюстрацией к сказанному здесь должен бы появиться эдакий «храбрый портняжка», с косой, дудкой и уже упоминаемой печатью интеллекта на лице, но... появляется образ женщины с мягкими, округлыми формами, несуетливыми движениями и удивительным, с первого же взгляда ставшим родным лицом. И высокий лоб, и тонкие черты, и умные глаза с легкой лукавинкой – все излучало какое-то уверенное, едва ли не мудрое спокойствие. «Юноши бледные со взорами горящими» как-то очень радостно встрепенулись: «Добрый день, Татьяна Васильевна!» «Да-а, – певуче отозвался грудной голос, – добрый...» (и блеснула в глазах та самая умная лукавинка, и очаровал необыкновенный голос!). Быстрый полушепот Олега действует отрезвляюще: «Не дай ввести себя в заблуждение – не повторяй наших ошибок: это народное творчество может позволить себе быть устным. А лекции Татьяны Васильевны Кривощаповой ты должна записывать слово в слово!» Петя, явно что-то припомнив, запускает пятерню в свою богатую бороду и как-то обреченно добавляет: «И не жадничай в будущем – передавай рукописи из поколения в поколение!» И я записывала в будущем, и не жадничала, и упоенно слушала этот удивительного тембра грудной голос, иногда певший нам на лекциях (без особого искуса, но как проникновенно!) что-то об «утушке», «буйной головушке» и «горькой судьбинушке»... И еще (но это позже – из «Серебряного века»): только через много лет, во время своей преподавательской деятельности (тогда уже многое «легализовалось» и «дозволилось») я поняла, какой смелостью была в непростую эпоху моего студенчества та – намеренная – уважительность в голосе, когда она («работник идеологического фронта»!) упоминала в лекциях опальные имена Пастернака, Гумилева, Мандельштама...
...И опять – скамейка, и опять – слепящая вспышка памяти: элегантная женщина с ухоженным, полным светского лоска, умным и ироничным лицом ступает по асфальту осеннего дворика. И вот уже забыли оба мои верных спутника о своей юной пассии и, не скрывая восхищения, неотрывно следуют за ней взглядом. После обмена приветствиями последовало короткое резюме Олега: «Галина Александровна Баронова! Это, Лена, отдельная глава в легендарной истории филфака…» Почувствовала ли я уже тогда, что эта женщина станет и в моей жизни особой – интереснейшей – главой? Сегодня кажется, что да. Оригинально мыслящий педагог, к которому тянулось все неординарное и творческое, она помогала мне кроме всего прочего понять, что высокое в жизни имеет право быть, но что возведенное в степень абсурда уже не может быть высоким... Талантливый наставник, она развивала во мне способность видеть в художественном произведении целое, но никогда не забывать о деталях. Она никогда не позволяла (даже на уровне курсовой) сбиться на легкий путь компиляции и тем самым заставляла выражать свои мысли – своим языком (именно ее умелое, полное академического такта руководство позволило мне занять призовое место в республиканском конкурсе научных студенческих работ). А позже была еще и работа над дипломной – счастливое время тесного общения с этой потрясающей женщиной, которое переросло в дружбу. Дружбу, все принимающую, все понимающую, все разделяющую...
А тот пропитанный светом и теплом день – своеобразный экскурс в историю моей любви к родному факультету – все не кончается... Впрочем, уже понятно, что день этот – образ собирательный, а солнечный свет его – образ символический. Но вот из этого символического света возникает вполне реальная фигурка женщины, торопливо, но не крупными шагами, идущая к зданию филфака. И уже в том, как произнес ее имя Петя, почувствовалось особое признание и огромная симпатия. «Герта Петровна. Необыкновенная женщина!» Но потом с какой-то даже обидой завершил: «Вот только язык у нее... какой-то... древнерусский». Тем временем Олег, явно напрягаясь памятью, но так же явно смакуя звуковой рисунок каждого слова, голосом декламатора словно выпевает: «Ас-си-ми-ля-ци-я. Па-ла-та-ли-за-ци-я. Ер – ерь. Падение ре-ду-ци-ро-ван-ных». «А что, разве редуцированные уже пали?» – перебивает его сотоварищ. «Пали, Петя, пали!» И вот уже увлечены эти повесы-говоруны упражнениями в остроумии, а я все еще завороженно смотрю вслед этой маленькой женщине. И уже примериваюсь, «пробую на язык» эти изысканные, словно струящиеся звуки: «Па-ла-та-ли-за-ци-я...» Впоследствии сложность предмета уничтожит романтический окрас терминов. Но ореол изысканной интеллигентности вокруг этой неповторимой женщины останется для меня навсегда...
![]()
ЦГПИ. В.А. Гаврилов и Е.З. Герцог. 1992 г.
Но вот память жульничает и нарушает хронологию: Валентин Александрович Гаврилов появится в моей жизни несколько позже. Но память с полным правом отводит ему место в этом ярком дне начала моей «совместной жизни» с филфаком, от которого этот человек просто неотделим. И вот он идет – целеустремленной походкой, ладный, со своим неизменным (впрочем, довольно тощим) портфелем. «А, Рябченко, это вы? Здравствуйте!» – отвечает он на приветствие Олега (при этом особо выделяя и без того ударный слог в слове «здравствуйте»). С каким интересом я слушала потом, в поздних семестрах его лекции: он как будто вел дискуссию с самим собой, часто (после некоторой паузы) вдруг поражая совершенно неожиданным комментарием к тексту, совершенно неожиданной мыслью, совершенно неожиданной интонацией. Человек феноменальной памяти, мощного интеллекта и невероятной работоспособности – он стал для меня своеобразным определением понятия «сильной личности».
A память щедра и неутомима... И уже новый образ выводит она на «сцену» институтского дворика. Раздается сильный, уверенный женский голос: «Балыкин! Рябченко! Опять прогуливаете?» – и в прозрачности осеннего воздуха зависает обаятельная картавинка. «Ни-ни, Галина Александровна!» – широко и счастливо улыбается ей в ответ Петя. И уже шепотом, для меня, добавляет: «Чернецкая. Мама Галя. Большой человек!» А мне и без этого сразу становится понятным: эта большая красивая женщина с туго зачесанными назад волосами (что еще больше подчеркивает круглый овал лица) явно из породы «правительниц», но «близких к народу». А потому и подчинялся ей студенческий народ – добровольно и с удовольствием.
И как еще много их, милых моему сердцу Учителей, проходит в свете того дня моей первой студенческой осени! И всех их вмещает моя благодарная память... Ведь каждый из них обогатил меня чем-то своим, неизменно ценным, ставшим своеобразным (пусть и различных масштабов) ориентиром в жизни: преданность науке о языке Лилии Федоровны Клеопатровой; благородный такт Светланы Моисеевны Треблер; без излишества интонаций, сдержанное достоинство Тамары Григорьевны Катанцевой; глубокая академичность Аллы Николаевны Ким; изящество слова и манер Виктории Андреевны Стариковой; покоряющая уравновешенность Нагимы Кенжебековны Алпысбаевой...
В ту застойную эпоху, когда студентам навязчиво (в обязательном порядке учебной программы) внушались сомнительные идеи научного атеизма, педагоги филфака помогали многим из нас найти – каждому свою – «дорогу к Храму».
Но почему все еще не отпускает память? Бережно (на самый «напоследок») вкладывает она тот недостающий драгоценный камушек, который и завершает причудливую мозаику того моего первого дня. И вот уже сидят со мной рядом на той почти легендарной скамеечке те, без которых был бы цвет счастья этого дня неполным. И проявляются в золоте осени «друзей моих прекрасные черты»… Они были тоже в большинстве своем студентами – филологами ЦГПИ (кто-то позже, кто-то раньше, кто-то – еще).
Хрупкая, с необыкновенным шармом Галя Власова. За этой хрупкостью уже тогда безошибочно угадывался «стойкий оловянный солдатик» (да и будущий доктор наук – тоже). Как дорог мне этот человек, родство душ с которым обнажилось с первой же встречи! А маленькая кухонька Галиной квартиры на долгие годы станет для меня «центром Вселенной», объединявшим много людей интересных, чувствующих и умеющих ценить красоту и гармонию (слова ли, образа, звука или цвета)…
Золотоволосая, с аристократической повадкой Нэлли Шлехт-Шиврина – одна из ярких страниц в книге моей судьбы. После окончания филфака ушедшая «в музейный мир» (чтобы сделать головокружительную карьеру), она и в него привнесла неповторимый изыск и тонкую эстетику…
Красавица Венера Адыханова, тогда еще студентка национального отделения. Гордая и вольнолюбивая, она умела быть верной. Человек необыкновенной жизнеспособности, она сочетала в себе лиризм филолога и математическую способность просчитывать едва ли не каждый шаг своей жизни…
Страстная натура с мятущейся душой – Ильмира Гильманова. Образное видение мира и оригинальность мысли привели ее впоследствии на успешный путь журналистики (и опять жульничает память – с Илей мы сблизились значительно позже, но в цветовой гамме того дня уже был проблеск ее поэтической неординарности)...
Великолепный Вадим Штейнбрехт! Талантливый поэт и колоритная личность, он всегда оставался филологом до мозга костей. Проявляя еще и своеобразный талант режиссера, организовывал в те годы великолепные студенческие «капустники». И каждый из нас – вольно или невольно, в большей или в меньшей степени – ощущал на себе необыкновенную силу его влияния...
И конечно же, «знакомые все лица» – верные спутники того моего первого знакомства с филфаком… Простодушный, добрый Петя Балыкин (человек несильной воли, но благороднейших принципов) и обаятельнейший интеллектуал Олег Рябченко (в будущем и на своем высоком номенклатурном посту пытавшийся сохранить уязвимую и чуткую душу поэта)…
И уже давно нет в живых некоторых из моих дорогих преподавателей... И уже ушли из жизни те двое молодых повес, так великодушно делившихся со мной – в том осеннем дворике ЦГПИ – своим зрелым студенческим опытом... Но память неутомимо и щедро дарует счастливую возможность вернуться туда – к истокам. Туда, где «дольше века длится день»... Мой – первый – день. Вернуться – вглядеться – узнать – и в который раз ощутить радость сопричастности, созвучности и сородности... И так бывает, что любовь «никогда не перестает»...
г. Вюрцбург, Германия